Без музыки жизнь была бы ошибкой
Фридрих Ницше
Музыка — уникальный язык, которой хранит в себе даже те эмоции, которые мы не осознаем. В музыке каждого композитора зашифрованы его личные чувства.
Сам композитор не всегда понимает, какую именно мысль или эмоцию он вкладывает в конкретную мелодию. Наши эмоции настолько смешаны и сплетены из множества нитей. Потянув одну из нитей мы можем найти дорогу к детским воспоминаниям. Потянув за другую — обнаружить привычную стратегию поведения. За третей скрывается страх и негативный прогноз.
Каждый композитор обладает определенным наоборот таких клубочков, а его сочинения — богатый ковер, сотканный из разноцветных нитей.
Мне представляется крайне любопытным разгадывать узоры, из которых складывается рисунок партитур.
Что же может послужить критерием верности предположения? Думаю, для каждого это может быть только личный опыт непосредственного соприкосновения с характером музыки. Это может быть телесный опыт — на уровне мурашек или сжатия в груди, а может быть взявшийся из неоткуда поток слез…
Как же подобрать “ключик” к каждому конкретному музыкальному образу? Я предлагаю зайти через великих классиков мировой литературы. Гениальные люди обладают особой чувствительностью к смыслам. И если писатель знает короткую дорогу к внутреннему миру человека, то он легко переводит найденные смыслы на разные языки.
Это может быть перевод с прозы на язык поэзии, или наоборот… а может быть и перевод на язык музыки. Такие связки особенно интересны в русской классической литературе: ведь частью дворянского воспитания было музыкальное образование. Классическая музыка, как и классические языки, живопись, и другие роды искусств были обязательной частью домашнего образования. В различных высших учебных заведения музыка оставалась обязательной дисциплиной в женском образовании, и была правилом хорошего тона в мужском. Отсюда так много отсылок к Бетховену, Моцарту или Шуберту. И непременный рояль в каждом дворянском доме.
Я провела небольшое исследование и планирую ряд концертов, в которых слушатели смогут найти собственные смыслы благодаря музыкальным произведениям, звучащих в литературных текстах. Самое ценное — обнаружить что откликается. Своеобразная диагностика собственного внутреннего мира отраженная в художественных произведениях. Ведь неслучайно кто-то любит Достоевского, а кто-то предпочитает Агату Кристи. Мы легко можем составить психологический портрет человека по художественным предпочтениям: ведь мир искусств — это мир чувств.
Я приглашаю вас к такому исследованию своего внутреннего мира. Алгоритм очень прост: читая литературный текст и одновременно слушая музыку вы наблюдаете за собой. Есть ли телесный отклик? Резонируют ли какие-то смыслы? Или напротив, вызывают раздражение или даже агрессию? Отследив свою реакцию вы сможете с удивлением обнаружить некоторые “ошибки в самоописании” или даже чутко увидите проекции своих непринятых эмоций в других. Такое исследование может стать глубокой работой со своим внутренним миром. Особенно эффективно при работе с психологом: ведь отражаясь в другом человеке мы можем увидеть те части себя, которые невозможно обнаружить без зеркала.
Для иллюстрации приведу яркий пример перевода описания героя на язык музыки: Тургенев, роман Отцы и дети”. Николай Петрович, в свои 44 года, музицирует для себя в своем поместье. Мы узнаем об этом из разговора Базарова с Аркадием Кирсановым.
Создано с помощью сервиса Шедеврум
9 глава
— Строг же ты сегодня, Евгений Васильевич.
— И добрые мужички надуют твоего отца всенепременно. Знаешь поговорку: «Русский мужик бога слопает».
— Я начинаю соглашаться с дядей, — заметил Аркадий, — ты решительно дурного мнения о русских.
— Эка важность! Русский человек только тем и хорош, что он сам о себе прескверного мнения. Важно то, что дважды два четыре, а остальное все пустяки.
— И природа пустяки? — проговорил Аркадий, задумчиво глядя вдаль на пестрые поля, красиво и мягко освещенные уже невысоким солнцем.
— И природа пустяки в том значении, в каком ты ее понимаешь. Природа не храм, а мастерская, и человек в ней работник.
Медлительные звуки виолончели долетели до них из дому в это самое мгновение. Кто-то играл с чувством, хотя и неопытною рукою «Ожидание» Шуберта, и медом разливалась по воздуху сладостная мелодия.
— Это что? — произнес с изумлением Базаров.
— Это отец.
— Твой отец играет на виолончели?
— Да.
— Да сколько твоему отцу лет?
— Сорок четыре.
Базаров вдруг расхохотался.
— Чему же ты смеешься?
— Помилуй! в сорок четыре года человек, pater familias, 2 в …м уезде — играет на виолончели!
Базаров продолжал хохотать; но Аркадий, как ни благоговел перед своим учителем, на этот раз даже не улыбнулся.
О чем думал отец Аркадия Кирсанова играя на виолончели?
Нашу задачу разгадать чувства героя значительно упрощает то, что серенада Шуберта написана для голоса с фортепиано. Стихи Людвига Рельштаба прекрасно переведены на русский Николаем Огаревым:
Песнь моя летит с мольбою
Тихо в час ночной.
В рощу легкою стопою
Ты приди, друг мой.
При луне шумят уныло
Листья в поздний час,
И никто, о друг мой милый,
Не услышит нас.
Слышишь, в роще зазвучали
Песни соловья,
Звуки их полны печали,
Молят за меня.
В них понятно все томленье,
Вся тоска любви,
И наводят умиленье
На душу они.
Дай же доступ их призванью
Ты душе своей
И на тайное свиданье
Ты приди скорей!
Музыка настолько хрупкая, что возникает ощущение уязвимости. И действительно, как же просто сыграть эту музыку “пошло” и вложить совершенно другие, так называемые “низкие “ чувства. У кого они откликнутся? Только у того, кто с ними знаком на собственном опыте 🙂 Если же вам ближе “возвышенные” чувства — вы найдете в этой музыке только их.
У нас есть еще подсказки в помощь к определению психологического характера героя: кто еще откликнулся на эту чудесную мелодию Шуберта? Существует множество транскрипций. Одна из них — которую играл отец Кирсанов- переложение для виолончели Фридрих Август Куммер входящее в популярный в то время сборник переложений песен Шуберта. Для меня же особенно ценны переложения для фортепиано сделанные Ференцем Листом- одно это делает в его портрете новые черточки. И особенно приятно лично мне — это сохранившееся исполнение этой транскрипции Сергеем Рахманиновым- моим любимым композитором. Через эту музыку я слышу, как резонируют струны настроенную на одну высоту — это трогательная открытость нежным чувствам.
11 глава
Полчаса спустя Николай Петрович отправился в сад, в свою любимую беседку. На него нашли грустные думы. Впервые он ясно сознал свое разъединение с сыном; он предчувствовал, что с каждым днем оно будет становиться все больше и больше. Стало быть, напрасно он, бывало, зимою в Петербурге по целым дням просиживал над новейшими сочинениями; напрасно прислушивался к разговорам молодых людей; напрасно радовался, когда ему удавалось вставить и свое слово в их кипучие речи. «Брат говорит, что мы правы, — думал он, — и, отложив всякое самолюбие в сторону, мне самому кажется, что они дальше от истины, нежели мы, а в то же время я чувствую, что за ними есть что-то, чего мы не имеем, какое-то преимущество над нами… Молодость? Нет: не одна только молодость. Не в том ли состоит это преимущество, что в них меньше следов барства, чем в нас?»
Николай Петрович потупил голову и провел рукой по лицу.
«Но отвергать поэзию? — подумал он опять, — не сочувствовать художеству, природе?..»
И он посмотрел кругом, как бы желая понять, как можно не сочувствовать природе. Уже вечерело; солнце скрылось за небольшую осиновую рощу, лежавшую в полверсте от сада: тень от нее без конца тянулась через неподвижные поля. Мужичок ехал рысцой на белой лошадке по темной узкой дорожке вдоль самой рощи; он весь был ясно виден, весь, до заплаты на плече, даром что ехал в тени; приятно-отчетливо мелькали ноги лошадки. Солнечные лучи с своей стороны забирались в рощу и, пробиваясь сквозь чащу, обливали стволы осин таким теплым светом, что они становились похожи на стволы сосен, а листва их почти синела и над нею поднималось бледно-голубое небо, чуть обрумяненное зарей. Ласточки летали высоко; ветер совсем замер; запоздалые пчелы лениво и сонливо жужжали в цветах сирени; мошки толклись столбом над одинокою, далеко протянутою веткою. «Как хорошо, Боже мой!» — подумал Николай Петрович, и любимые стихи пришли было ему на уста; он вспомнил Аркадия, Stoff und Kraft — и умолк, но продолжал сидеть, продолжал предаваться горестной и отрадной игре одиноких дум. Он любил помечтать; деревенская жизнь развила в нем эту способность. Давно ли он так же мечтал, поджидая сына на постоялом дворике, а с тех пор уже произошла перемена, уже определились, тогда еще неясные, отношения… и как! Представилась ему опять покойница жена, но не такою, какою он ее знал в течение многих лет, не домовитою, доброю хозяйкою, а молодою девушкой с тонким станом, невинно-пытливым взглядом и туго закрученною косой над детскою шейкой. Вспомнил он, как он увидал ее в первый раз. Он был тогда еще студентом. Он встретил ее на лестнице квартиры, в которой он жил, и, нечаянно толкнув ее, обернулся, хотел извиниться и только мог пробормотать: «Pardon, monsieur», 1 — а она наклонила голову, усмехнулась и вдруг как будто испугалась и побежала, а на повороте лестницы быстро взглянула на него, приняла серьезный вид и покраснела. А потом первые робкие посещения, полуслова, полуулыбки, и недоумение, и грусть, и порывы, и, наконец, эта задыхающаяся радость… Куда это все умчалось? Она стала его женой, он был счастлив, как немногие на земле… «Но, — думал он, — те сладостные, первые мгновенья, отчего бы не жить им вечною, неумирающею жизнью?»
Он не старался уяснить самому себе свою мысль, но он чувствовал, что ему хотелось удержать то блаженное время чем-нибудь более сильным, нежели память; ему хотелось вновь осязать близость своей Марии, ощутить ее теплоту и дыхание, и ему уже чудилось, как будто над ним…
— Николай Петрович, — раздался вблизи его голос Фенечки, — где вы?
Он вздрогнул. Ему не стало ни больно, ни совестно… Он не допускал даже возможности сравнения между женой и Фенечкой, но он пожалел о том, что она вздумала его отыскивать. Ее голос разом напомнил ему: его седые волосы, его старость, его настоящее…
Волшебный мир, в который он уже вступал, который уже возникал из туманных волн прошедшего, шевельнулся — и исчез.
— Я здесь, — отвечал он, — я приду, ступай. — «Вот они, следы-то барства», — мелькнуло у него в голове. Фенечка молча заглянула к нему в беседку и скрылась, а он с изумлением заметил, что ночь успела наступить с тех пор, как он замечтался. Все потемнело и затихло кругом, и лицо Фенечки скользнуло перед ним, такое бледное и маленькое. Он приподнялся и хотел возвратиться домой; но размягченное сердце не могло успокоиться в его груди, и он стал медленно ходить по саду, то задумчиво глядя себе под ноги, то поднимая глаза к небу, где уже роились и перемигивались звезды. Он ходил много, почти до усталости, а тревога в нем, какая-то ищущая, неопределенная, печальная тревога, все не унималась. О, как Базаров посмеялся бы над ним, если б он узнал, что в нем тогда происходило! Сам Аркадий осудил бы его. У него, у сорокачетырехлетнего человека, агронома и хозяина, навертывались слезы, беспричинные слезы; это было во сто раз хуже виолончели.
